«Затем, когда он приехал домой, для него потянулся длинный,
странный, сладкий и туманный, как забытье, день. Он, как выпущенный
из тюрьмы или больницы, всматривался в давно знакомые предметы
и удивлялся, что столы, окна, стулья, свет и море возбуждают в нем
живую, детскую радость, какой он давно-давно уже не испытывал.
Бледная и сильно похудевшая Надежда Федоровна не понимала его
кроткого голоса и странной походки; она торопилась рассказать ему
все, что с нею было... Ей казалось, что он, вероятно, плохо слышит и
не понимает ее и что если он все узнает, то проклянет ее и убьет, а он
слушал ее, гладил ей лицо и волоса, смотрел ей в глаза и говорил: —
У меня нет никого, кроме тебя... Потом они долго сидели в палисаднике,
прижавшись друг к другу, и молчали, или же, мечтая вслух о своей
будущей счастливой жизни, говорили короткие, отрывистые фразы, и
ему казалось, что он никогда раньше не говорил так длинно и красиво.»
«Сегодня воскресенье!» — с удовольствием вспомнила Надежда
Федоровна. Она чувствовала себя совершенно здоровой и была
в веселом, праздничном настроении. В новом просторном платье
из грубой мужской чечунчи и в большой соломенной шляпе,
широкие поля которой сильно были загнуты к ушам, так что
лицо ее глядело как будто из коробочки, она казалась себе очень
миленькой. Она думала о том, что во всем городе есть только
одна молодая, красивая, интеллигентная женщина — это она, и
что только она одна умеет одеться дешево, изящно и со вкусом.
Например, это платье стоит только 22 рубля, а между тем как мило!
Во всем городе только она одна может нравиться, а мужчин много,
и потому все они волей-неволей должны завидовать Лаевскому.»
«Кирилин подошел к Надежде Федоровне. — Добрый вечер! —
сказал он, делая под козырек. — Добрый вечер. — Да-с? —
сказал Кирилин, глядя на небо и думая. — Что — да-с? — спросила
Надежда Федоровна, помолчав немного и замечая, что
Ачмианов наблюдает за ними обоими. — Итак, значит, —
медленно выговорил офицер, — наша любовь увяла, не
успев расцвесть, так сказать. Как прикажете это понять?
«Что будет, то будет... — думала Надежда Федоровна. — Пусть...»
Ей казалось, что все нехорошие воспоминания вышли из ее головы
и идут в потемках рядом с ней и тяжело дышат, и она сама, как
муха, попавшая в чернила, ползет через силу по мостовой и пачкает
в черное бок и руку Лаевского. Если Кирилин, думала она, сделает
что-нибудь дурное, то в этом будет виноват не он, а она одна. Ведь
было время, когда ни один мужчина не разговаривал с нею так,
как Кирилин, и сама она порвала это время, как нитку, и погубила
его безвозвратно — кто же виноват в этом? Одурманенная своими
желаниями, она стала улыбаться совершенно незнакомому человеку
только потому, вероятно, что он статен и высок ростом, в два свидания
он наскучил ей, и она бросила его, и разве поэтому, — думала она
теперь, — он не имеет права поступить с нею, как ему угодно?»
«— Вашу резкую перемену в обращении со мной я объяснял
сначала кокетством, — продолжал Кирилин, — теперь же вижу,
что вы просто не умеете обращаться с порядочными людьми. Вам
просто хотелось поиграть мной, как с этим мальчишкой армянином,
но я порядочный человек и требую, чтобы со мной поступали, как с
порядочным человеком. Итак, я к вашим услугам...— У меня тоска... —
сказала Надежда Федоровна и заплакала и, чтобы скрыть слезы,
отвернулась.— У меня тоже тоска, но что же из этого следует?
Кирилин помолчал немного и сказал отчетливо, с расстановкой: —
Я повторяю, сударыня, что если вы не дадите мне сегодня свидания, то
сегодня же я сделаю скандал.— Отпустите меня сегодня, — сказала
Надежда Федоровна и не узнала своего голоса, до такой степени
он был жалобен и тонок.— Я должен проучить вас... Извините за
грубый тон, но мне необходимо проучить вас. Да-с, к сожалению,
я должен проучить вас. Я требую два свидания: сегодня и завтра.
Послезавтра вы совершенно свободны и можете идти на все четыре
стороны с кем вам угодно. Сегодня и завтра. Надежда Федоровна
подошла к своей калитке и остановилась.— Отпустите меня! —
шептала она, дрожа всем телом и не видя перед собою в потемках
ничего, кроме белого кителя. — Вы правы, я ужасная женщина...
я виновата, но отпустите... Я вас прошу... — она дотронулась до его
холодной руки и вздрогнула, — я вас умоляю...— Увы! — вздохнул
Кирилин. — Увы! Не в моих планах отпускать вас, я только хочу
проучить вас, дать понять, и к тому же, мадам, я слишком мало верю
женщинам.— У меня тоска...Надежда Федоровна прислушалась
к ровному шуму моря, поглядела на небо, усыпанное звездами, и
ей захотелось скорее покончить все и отделаться от проклятого
ощущения жизни с ее морем, звездами, мужчинами, лихорадкой...
«Он пьян... — подумала Надежда Федоровна. — Все равно... все
равно... Пусть».
Кокетство это с вашей стороны, в своем роде, или же вы считаете
меня шалопаем, с которым можно поступать как угодно?— Это была
ошибка! Оставьте меня! — сказала резко Надежда Федоровна, в этот
прекрасный, чудесный вечер глядя на него со страхом и спрашивая себя
в недоумении: неужели в самом деле была минута, когда этот человек
нравился ей и был близок?— Так-с! — сказал Кирилин; он молча
постоял немного, подумал и сказал: — Что ж? Подождем, когда вы будете
в лучшем настроении, а пока смею вас уверить, я человек порядочный
и сомневаться в этом никому не позволю. Мной играть нельзя! Adieu!
Он сделал под козырек и пошел в сторону, пробираясь меж кустами.